Антонину Макаровну Игнатьеву в нашем храме знают все, ведь она неустанно трудилась в нем с самого его возрождения. И хотя была уже на пенсии, а возраст и болезни давали о себе знать, тем не менее она так аккуратно, тщательно и добросовестно выполняла свои обязанности, что дай Бог каждому!
Сейчас по состоянию здоровья Антонина Макаровна находится дома, но по-прежнему в ее добром сердце материнская забота о каждом, желание помочь, хоть советом. Всех нас она называет Олечками, Светочками, Юлечками, сочувствует нашим неудачам и горестям и радуется, когда у нас все хорошо.
Вот, что рассказала о себе Антонина Макаровна редакции газеты «Лествица».
Беженцы
Родилась я в деревне Затягино Великолукской области. Деревня была рыболовецкая. Отец и старшие братья работали на рыбзаводе. Мать сидела с младшими детьми. Семья у нас была большая - семеро детей. Когда началась война, мы никуда не уехали: у отца еще в финскую были перебиты ноги, и весной у него открывались раны, поэтому о переезде даже не помышляли. Однажды мы, дети, были дома одни. С нами находились племянники отца из Ленинграда. Женщины, в тот числе и мать, были в это время в поле, жали то, что осталось. К ним подошли партизаны и попросили соли. Мать сказала, что у нее есть жбан с солью, но младшая дочка пролили туда керосин. Партизаны согласились даже такую соль взять, и мать повела их в деревню. В это время немцы, узнав, что туда пошли партизаны, стали обстреливать ее зажигательными снарядами с другой стороны Могиленского озера. Когда начался обстрел, мать нас всех побросала в подвал. Из него был выход на улицу. А потом загорелся дом. Он был самый высокий и красивый в деревне. Мама стала выносить нас всех и складывать в канаву: Галю, меня, Женю, а Ленечку, двоюродного брата, найти не может в дыму. Она кричит: Ленечка, где ты есть, отзовись, а он: « Головешек боюсь». Еле его поймала. У мамы обгорели плечи, волосы, но она всех вытащила. Слава Богу! А деревня сгорела до тла и никогда больше не восстановилась. Так мы стали беженцами. Пошли по деревням. Голые, босые. Кое-какие вещи погрузили на тележку, сами ее тащили. Жили тем, кто что давал: кто одежду, кто обувь, кто продукты, да отец лапти плел.
Ужас войны
На какое-то время мы остановились в лесу, в маленькой «избушке на курьих ножках» (так мы называли домик, где жили дед с бабушкой). Когда начинали бомбить, мама бросала нас в яму, сама ложилась сверху и обнимала всех – погибать так вместе. У хозяев было свое укрытие – под печкой, куда пролезали у них только головы. Все остальное тело оставалась в их маленькой халупе. Все смеялись: они точно не погибнут.
В войну погиб мой брат Коля, ему было 14 лет. Он поехал в соседнюю деревню к мельнику за продуктами, но обратно уже не вернулся. Позже мы узнали, что была облава, мельника расстреляли вместе с семьёй (он был связным у партизан) и Колечку тоже.
В плену
В одной большой деревне нас забрали немцы, погрузили в машины и увезли в трудовой лагерь в Латвию, в Себежский район. Мы жили в каком-то разбитом сарае, в подвале. Сестре, которая сейчас живет в Подмосковье, было тогда 10 лет. Она должна была работать: рыть окопы, сажать в теплицах овощи. Мне было чуть больше 5 лет.
Я помню немцев. Во дворе школы, где они жили, стояли качели, оставшиеся от советской власти. Немцы вечером отдыхали. Все блондины, высокие, рукава закатаны. Они собирали всех детей и сажали на огромные качели, на широкую доску, друг за дружкой, мал мала меньше, и начинали сильно раскачивать, а сами стояли и смотрели. Те, кто сидел на качели с краю – держались за поручи. А кто в середине – начинали падать, как горох. Кто оставался, они награждали конфетами или кусочком сахара. Когда вечером они вновь начинали собирать детей, мы старались убежать, кто куда, и спрятаться. С тех пор я ненавижу качели.
Освобождение
В 44 году нас освободили русские. Мы уже видели, что немцы собирают вещи, документы, грузят всё на машины. Партизаны через кого-то сообщили, чтобы мы, как только начнется канонада, убегали в лес. Мы так и сделали. Все остались живы.
Потом мы вернулись домой на родину, но не в свою деревню, наша деревня была сожжена, а в д. Исаково. Там один дом сохранился. Туда поместили детей. А так все жили в землянке. Это был ад кромешный. Все болели: золотуха, коклюш, малярия. Только мама не болела.
Нас отыскала Тетя Натуся, она пережила блокаду. Говорила: если бы дети не остались у нас, то погибли бы.
До школы нужно было идти по лесной дороге 5 км. Дети собирались вместе и шли с « кадилами» (банка с углями на деревянной палке), чтобы отпугивать волков, которые нападали на людей.
Вскоре переехали в другую деревню, ближе к районному центру. Поначалу и там в землянке жили, а потом баню построили. Приходилось и там до школы ходить 5 км пешком. Путь шёл через лес, света не было. Но тогда никто никого не боялся. Если людей встретишь - радость большая. В 7 классе меня назначили пионервожатой. Я училась в первую смену. После учебы возвращалась домой, а к вечеру опять в школу, чтобы учить с детьми песни, танцы. Все считали , что я будущий педагог.
В Вильнюсе
После окончания средней школы, я стала поступать в Великие Луки в педагогический институт на факультет русского языка и литературы. Конкурс был большой - 6 человек на место. Нужно было сдать русский язык, литературу и немецкий. Страшно было! Немецкий я знала плохо, получила за него «3» и по конкурсу не прошла. Родственники отца, которые жили в то время в Литве, прислали мне телеграмму, чтобы я срочно приехала в Вильнюс поступать в только что открывшийся педагогический институт. Я приехала, но от поступления пришлось отказаться - там нужно было сдавать польский, который я вообще не знала. Недалеко от дома, где мы жили, находился станкостроительный техникум. Меня уговорили туда поступить. Взяли сразу на третий курс. Три года я училась и работала помощником токаря на заводе. Трудно было, но все успевала. Активисткой была страшной. Пела, участвовала в редакции газеты, потом взяли в райком работать. Предложили поступить в партийную школу. Я даже собеседование прошла и в райкоме, и горкоме, должна была в ЦК пройти, но вышла замуж и после защиты диплома родила, в партийную школу так и не пришлось пойти. Работала на заводе по своей специальности «технолог по холодной обработке деталей фрезанием». Хотелось поступить учиться дальше, но не так все было просто. Муж (он работал в комитете госбезопасности) получил квартиру в центре города, и меня перевели на другой станкостроительный завод, поближе к месту жительства. Там я отработала 34 года.
Когда не стало советской власти
На нашем заводе в основном работали русские и поляки, литовцев было мало. А потом советской власти не стало, русских начали увольнять. Вообще Вильнюс был интернациональным городом. Среди моих друзей были и литовцы, и русские, и поляки, и евреи. Мы все были вместе. Все дружили. Понятия не имели, что такое национальность. Вся документация, все чертежи - все было на русском Тогда даже литовцы не знали литовского языка. А сейчас попробуйте обратиться к кому-нибудь по-русски в общественном транспорте Вильнюса. Тебе, в лучшем случае, ничего не ответят.
Год я жила без зарплаты, без пенсии. Не давали ничего. Я вязала салфетки из льна на продажу, вязала день и ночь, а продавать не умела, никогда в жизни этим не занималась. Отдавала друзьям, которые уехали (тогда очень многие уезжали) из Латвии в Америку, в Израиль. Они продавали их и помогали деньгами. Так жили 11 месяцев. Моя сестра, которая жила в Холме, присылала посылки!
Труженица в храме
Дел было очень много, нужно было в алтаре убрать, цветы в храме поставить, содержать в чистоте облачения. Стирка была каждый день. Приходилось приносить домой и стирать вручную, так как стиральной машины ни в школе, ни дома не было. В алтаре искушений было много: несколько раз падала. Но с Божьей помощью все трудности преодолевались.
Мария Николаева, Анна Егорова,
учащиеся кружка «Юных журналистов»
Дорогая Антонина Макаровна,
спасибо Вам за интересный рассказ.
Желаем Вам крепкого здоровья
и пасхальной радости.
Божией помощи во всем!
